Если Берта приезжала в какое-то новое место, и там были свои животные, то поначалу она вела себя прилично. Но спустя пару дней она как-то ненавязчиво оттесняла местных животных на более низкие позиции. В основном, это касалось хозяйских котов. Поначалу они шипели на Берту, а та делала вид, что их не замечает. Потом они шипели на нее все меньше, а Берта уже не отворачивалась, и не делала вид, будто что-то ее заинтересовало в траве поодаль. Постепенно кошки свыкались с понаехавшей нахалкой, и даже сидели с ней рядом.
Но панибратства Берта не позволяла. Коты на свете, по ее мнению, существуют для определенных целей:
1) чтобы ее греть;
2) чтобы было вкуснее кушать у них под носом кусочки (под аккомпанемент завистливого мяуканья) и
3) чтобы играть с котятами.
Но спать в кроватке под одеялком? Нееет!!! Эта прерогатива принадлежала только ей.
Хотела бы еще сказать пару слов об этом удивительном рыжем коте на снимке, Рыжике.
Это было в октябре 2010 года. Раньше мы всегда приезжали в Крым во второй половине октября. Тогда жилье на ЮБК становилось приемлемым по цене. Не знаю, как там сейчас. Чужой Крым, лишенный Берты Крым… От одной мысли о нем мне становится грустно. Фотографии из тех мест для меня сейчас – будто бы из другой жизни.
Почти по Климту: «Поцелуй»
Тогда еще все жили в мире, не было войны, не гибли люди и татары считали полуостров своим домом. В Рыбачьем мы отдыхали часто, и Берта уже привыкла к тому, что к нам на веранду приходили изголодавшиеся с уездом большинства отдыхающих коты. Мы их старательно подкармливали, преимущественно тем, что оставалось от переборчивой Берты. Рыжик был старожилом из этой разношерстой компании. Я помнила его еще котенком. Ласковый, а потому питавшийся по домам у многих поселян, ему удавалось переживать голодные зимы. Как видите по снимкам, Берта воспринимала Рыжика (как и хозяйскую собачку Мушку) как непреложный факт. В холодные осенние вечера они собирались вместе на диване и грелись. Рыжик провожал нас на пляж.
Но однажды утром я обнаружила кота мертвым. Какой-то садист поставил силок неподалеку от дома, в котором мы жили. Мы вышли с Бертой на утреннюю прогулку. Вдруг она дернулась в кусты, потом отпрянула. Удивленно посмотрела на меня. Я подошла. Рыжик сидел в кустах, как будто охотился за кем-то. Но шелест веток над его головой не заставил его пошевелиться. Я дотронулась до рыжей шерстки. Тело было холодным и твердым, как камень. Я попыталась вытащить труп из силка, но развернуть стальную проволоку голыми руками не удалось. Берта испуганно жалась ко мне. Я пошла к соседу Василию, у которого Рыжик тоже столовался. Сосед взял кусачки, лопату, и мы, освободив тело из силка и замотав его вместо савана в целлофановый кулек, похоронили кота под кипарисом.
Отдых был безнадежно испорчен. Вроде бы, и не мой это кот, и сердце у меня не размягчалось от его рыжей воровливой морды, а вот не могла забыть, как он, бывало, лежал у меня на коленях, или загорал с Бертой на диване, как терся об ногу… и как я вытаскивала его закоченевшее – такое твердое – тело из силка. Так прошло два дня, а на третий, когда мы собирались завтракать, раздалось знакомое мяуканье, и Рыжик, как ни в чем ни бывало, прыгнул с дерева на веранду.
Я не была Фомой неверующим, и не стала проверять, есть ли у Рыжика синяя полоса на горле от удушения проволокой. Мне просто хватало того, что он вернулся. Я, как Магдалина, просто возвестила Василию, что кот воскрес. Сосед обрадовался, но через минуту спросил: «А кого же мы зарыли под кипарисом?» Я не стала проверять, но мне хочется верить, что там сейчас лежит пустой целлофановый пакет.
