jacopone_daв Журналист, часть IIПобыть Матерью Терезой
Погружаясь в нищету: туристы сострадания в Калькутте
Эльза Бушхейер (Else Buschheuer)
Драки паралитиков
Женщины на нарах в доме для умирающих в Калигате похожи друг на друга: темнокожие, бритоголовые, исхудавшие, с чужой гортанной речью. Они зовут нас «Auntie» (тетушка), мы их «Didi» (старшая сестра). На этом разговоры и заканчиваются. Эти непреодолимые языковые барьеры! Эта скудость средств! Этот наспех организованный хаос!
Я схватываю первые фразы на бенгали (Ami tomake bhalobashi! – Я люблю тебя!, Tschup kara! – Поори еще!), узнаю имена и истории. Вот чего я хотела: победить отчуждение, протянуть руку, дать абстрактной массе «беднейших из бедных» лицо, имя, историю.
Актари, кровать №52. Сухая и дряблая, со стрижкой ежиком и головой Шинейд O’Коннор. Сидит на корточках у кровати, никогда не улыбается, только смотрит большими глазами. Порой обвивает мне шею сухими руками и горячо шепчет на ухо какую-нибудь фразу на бенгали. По ночам затевает драки с другими такими же инвалидами. Утром у нее ссадины, синяки, иногда открытая рана на лбу. Тогда Актари одевают в длинную блузу с шальварами и дают шлепанцы. Ее ноги, волочащиеся рядом шаг за шагом, пока я выношу вес ее тела, не знакомы с обувью. Шлепанцы все время спадают. Актари скоро заберет какой-нибудь практикант. Ее переводят в другой дом Миссионеров Милосердия, в Думдум на севере Калькутты.
Или Кунти, пациентка с кровати №51. Наверно, сюда она попала красавицей, но с тех пор высохла, как щепка. Последняя стадия туберкулеза, гримасничающий череп на зеленой подушке. Кровавая мокрота. Боли. Голая костлявая спина, руки и ноги, похожие на стебли ревеня. Андреа, практикантка из Огайо, державшая ее костлявые руки, говорит, что Кунти плакала, когда умирала.
На ее кровать кладут «Бэби», девочку с еще безволосым лобком, страшно худую. У Бэби рак печени и сильные боли. Порой она медленно-медленно пытается поцеловать мне руку. Порой безутешно плачет. Я прошу послушницу перевести. Бэби тоскует по своей собаке. Когда на следующее утро ее кровать пуста, никто не знает, что с ней. Новые практиканты, новые послушницы (они обходят все дома по очереди), наконец нахожу работающую здесь индианку, она уверяет, что Бэби отпустили домой. Домой? Насколько я знаю, «семейным случаям» здесь просто отказывают в приеме. Меня гложет сомнение. Кровать Бэби перестилают.
Нилима, кругленькая сорокалетняя женщина, все время целует мой медальон с Марией и крестится перед массажем. Играет католичку? Думает, что я католичка? Обращают их здесь, что ли? У Нилимы был инсульт, теперь она наполовину парализована. Четырежды монахини пытались вернуть ее мужу, но у того уже новая жена.
Урсула любит обнимать практикантов. Нам посоветовали носить маску и не давать себя целовать, только что одна практикантка заразилась туберкулезом. Урсуле около 70, толстые черные пластиковые очки с отломанными дужками подвязаны вокруг головы бечевкой. Бечевка все время попадает в глаза, очки сидят косо. Она всем жалуется и показывает свое распухшее синее колено. Сын и муж избили ее палками. Урсула очень скучает по своим мучителям.
Надоела жена? – Сжечь!
Каджул, темная хрупкая женщина, не отпускает от себя практикантов. Все время зовет, жалуется, чего-то хочет. То выключить вентилятор. То на горшок, то попить. То сменить подгузник. У ее кровати плевательница с желтовато-белой слизью. Только через месяц мы – в том числе австралийская медсестра, ежедневно делавшая ей уколы - случайно узнаем, что Каджул ВИЧ-положительна.
Сумита – тамилка, которую никто не понимает, сохранила свою густую черную гриву, потому что неистово защищалась, когда ее хотели обрить. Покрыта зловонными ожогами, нижняя челюсть оплавилась и торчит как чудовищная нижняя губа, шея и плечи – сплошное сырое мясо. Этот «несчастный случай на кухне» - популярный способ избавиться от надоевшей жены: ее без дальнейших церемоний связывают и поджигают.
Пожилая женщина все время брыкается, лежит, раздвинув ноги, так что видны ее срамные части, искусала губы в кровь и бьет всех, кто пытается к ней подойти. Ее запястья прикручены к кровати тряпками. Она не умолкает, брыкается и кричит. Всю ночь я вижу перед собой ее окровавленный скулящий рот. На следующий день она безучастно смотрит в пустоту.
За несколько недель пятеро выписаны. Но куда ковыляют и тащатся и ползут женщины с наголо обритыми головами, наполовину парализованные, без семьи, без жилья, без образования, без гроша? «Нам нужны свободные места, - объясняет улыбчивая сестра Джорджина. – Когда их снова найдут больными на улице, они вернутся к нам». Дьявольская карусель, спастись невозможно, как и следует из замысла изобретателя. Что будет с монахинями, если исчезнут беднейшие из бедных? Так, значит, благотворительность сама создает условия, в которых нищий обречен оставаться просителем? Кажется, Тереза тоже обманула меня.
Я начала предлагать новшества, например, таблички с именами вместо номеров на спинке кровати или карточку пациента с фотографией, чтобы ввести в рамки этот роковой хаос. Короткий ответ: это уже многие предлагали. И что, поэтому нужно отказать? Изменений не будет, и точка. Практикант соглашается на все или уходит. Когда я пытаюсь рассказать о своих сомнениях другим, они сразу умолкают. Все чаще меня тошнит, например, когда нужно снова и снова надевать использованные перчатки. Я покупаю себе фартук, стираю и сушу его каждый вечер в своей комнате. Я покупаю запечатанные резиновые перчатки. Я покупаю перочинный нож, чтобы кромсать использованные маски и перчатки. Я покупаю масло для массажа пациенток. Я постоянно мою и дезинфицирую руки. Больше ничего нельзя сделать. Часто не хватает полотенец, простыней, одеял, подгузников. Тряпок для обтирания всего 4 на 40 женщин. В Калигате не место брезгливым.
«Мать Тереза, где твои миллионы?» - спрашивал когда-то «Штерн». Я все время спрашиваю себя об этом, видя, как жирные американцы жертвуют жирные чеки. Куда утекают пожертвования? Все время переходя от бешенства к бессилию, я в конце концов заболеваю. «Ну да, Калигат – это для очень крутых» - говорит другой практикант.
